В любых дискуссиях, посвященных игнатианской молитве, речь, как правило, заходит о систематическом использовании воображения особенно в контексте четко структурированных молитв в Духовных Упражнениях, о «представлении места» как о разновидности медитативной практики.       На всем протяжении Упражнений св. Игнатий побуждает подвизающихся задействовать воображение, представляя себе либо какие-то события, либо самих себя в различных ситуациях.  В одном упражнении, например, он предлагает нам вообразить себя на смертном одре в размышлениях о принятых в течение жизни решениях.  В другом – побуждает посмотреть вместе со Святой Троицей с небес на землю и увидеть человечество во всех его борениях и чаяниях.  Св. Игнатий называет такие мысленные странствия по-разному: «представление места», «созерцание», «приложение всех чувств».  Тут перед нами встает первый вопрос: как нам расценивать такую практику использования воображения в наше время?

Заметим, что в течение Второй недели Упражнений, как и Третьей, и Четвертой, работа воображения связана главным образом с содержанием Евангелий – с жизнью, смертью и воскресением Иисуса.  Таким образом, основной предмет игнатианского созерцания в контексте Упражнений – это сам Иисус и апостольское свидетельство, а именно: история Иисуса, изложенная Новом Завете, т.е. история Его жизни и Мессианского служения, история отдающего себя Слова Божьего, явленного в этих событиях во плоти.  Здесь возникает второй вопрос: учитывая многоплановость современных исследований Нового Завета, интенсивные обсуждения исторической личности Иисуса и Его учения и при этом скептическое отношение к любому заявлению о возможности знать этого Иисуса, имеет ли для нас сейчас какое-то значение Его молитвенное созерцание?

            Важно отметить, что в практику созерцания Евангельских сцен вплетены молитвы и размышления, непосредственно касающиеся жизни самих совершающих Упражнения людей: их дел и забот, а также того, к чему их призывает Бог в ответ на Благую весть.  Ключевые упражнения так или иначе затрагивают насущные жизненные вопросы: чему посвятить свое сердце, и куда направить силы.  Эти молитвенные созерцания связывают историю Иисуса с нашими судьбами на глубоко личном уровне, перенося Его жизнь в наш сегодняшний день, в наши мечты и надежды на будущее.  В них вскрываются потаенные желания наших сердец, что позволяет их осмыслить и принять решение о том, как жить дальше.  В идеале, для Игнатия, эти упражнения должны были открыть просвещенному благодатью подвизающемуся в Духовных Упражнениях человеку его призвание служить Божественному Величию в «апостольской жизни».  Тут уместно задать третий вопрос: какова связь между созерцанием Иисуса и той жизнью, которую Игнатий называл «апостольской», а один из его сподвижников, Иероним Надаль подчеркивал, что она есть подражание служению Св. Павла?

В конце концов, в представлении себе разных образов нет ничего чисто «игнатианского».  В детстве мы с родителями часто по вечерам сидели в гостиной, и все вместе слушали радио – чаще всего радиоспектакли.  По большей части это были истории о таинственных убийствах и полицейских-детективах.  Меня никто не учил, но я сам, даже не задумываясь, начинал рисовать в уме все те события, о которых шла речь.  Невероятно, но и теперь мои воспоминания об этих программах полны зрительных образов, отражающих то, как я себе представлял сцены и героев.

Мне кажется, что, слушая рассказы или пьесы, мы автоматически дополняем их собственными мысленными картинами – мы их себе воображаем, воспроизводим в уме.  Подобным образом происходит, когда мы читаем романы или предаемся воспоминаниям, проигрываем в голове будущее выступление или с нетерпением поджидаем друга.  Во всех случаях мы не только видим воображаемые картины, но и слышим звуки, чувствуем, ощущаем вкус и запах.  Чем наглядней мы представляем ту или иную ситуацию, тем ярче мы ее переживаем, тем реальнее наши чувства, и тем прочнее она запечатлевается в памяти и в наших ожиданиях.  Школьников специально учат задействовать свои органы чувств, чтобы лучше концентрироваться на учебном процессе.  Благодаря осознанному использованию воображения мы развиваем и оттачиваем внимание, а также «воспитываем» чувства и эмоции.

            Ничего принципиально нового – чисто игнатианского – не было и в использовании воображения в молитве.  К тому времени, в которое жил Игнатий Лойола, мысленное представление евангельских сцен было уже устоявшейся практикой.  Например, мы встречаем нечто подобное в 12 веке – у св. Элреда Ривоского: там созерцание уже было связано с углублением представлений о позитивном восприятии тварного мира в католической духовности.  Наставления для реалистичного представления сцен из евангелия можно найти и в Жизнеописании Христа, написанном Людольфом Саксонским, книге, которую Игнатий, прикованный к постели после ранения, читал в начале своего обращения.

Для понимания особенности игнатианского подхода важна не столько сама техника, сколько стоящее за ней мировоззрение.  Использование воображения в молитве означает в основе своей позитивное отношение к сотворенной реальности, к миру чувственного восприятия.  В такой молитве находит свое проявление «катафатическое»[1], «иконическое» (от греч. eikos образ) или «аналогическое» воображение, а это признак духовности, утверждающей ценность тварного мира.  Одобрительное отношение к образному мышлению и фантазии так же находит свое отражение в разных аспектах деятельности иезуитов: во внутреннем убранстве их ранних церквей, в педагогике иезуитских школ того времени, использовании учеными-иезуитами «дворцов памяти»[2], а также в «Правилах верного чувства в Церкви» Игнатия Лойолы (ДУ 352).  В этом разделе Духовных Упражнений св. Игнатий побуждает нас восхвалять помимо всего прочего стояния, паломничества, юбилейные годы, украшения и здания церквей, возжигание свечей, точно так же, как и сами святые образы (ДУ 358).

Такое непринужденное задействование чувственного восприятия во всем, то касается веры и богослужения или, говоря словами Иоганна Меца «обращение к благодати через чувства», — есть выражение фундаментального отношения к миру, в котором реальность рассматривается через призму Боговоплощения, а бытие становится таинством, когда Бога можно встретить воистину во всем. 

Вместо того чтобы искать Бога где-то вдали от материального и чувственного мира, мы познаем, что сама материя священна, и что вещи в своей сущности могут стать проводниками Божественного присутствия.  Такого рода религиозную «чувственность» мы встречаем в размышлениях о дружбе Элреда Ривоского, в игнатианском «Созерцании для обретения любви», в поэзии Жерарда Манлея Хопкинса и в духовных сочинениях Пьера Тейяра де Шардена.  Вот что он пишет в своем трактате «Божественная среда»: «Божественное осаждает, пропитывает, лепит нас при помощи всех без исключения творений. Мы считали его далеким и недосягаемым, а оказалось, что вся наша жизнь погружена в его пылающие недра. Поистине, как сказал Иаков, очнувшись от своего сна, мир, этот ощутимый мир, куда мы несли скуку и развязность, годные для суетных мест, есть земля святая, а мы этого не знали».

            Что нового Игнатий привнес в эту католическую традицию?  Сознательное использование мысленных образов в тщательно выстроенном порядке молитвы и различения духов преследовало цель: подвести человека к выбору способа действия в мире.  Св. Игнатий хотел, чтобы человек был «созерцателем в действии».  Именно эта идея, как я полагаю, дает ключ к пониманию уникальности игнатианского видения.  В контекст духовности, которая зиждется на позитивном восприятии сотворенного мира и признании присутствия в нем Бога (Богоявлении и теофании), Игнатий вносит активное и критическое начало – «пророческое» измерение – распознавание в своем сердце призывов Божьего Духа к искупительным, преобразующим мир деяниям.

Если шире посмотреть на значение игнатианского созерцания, то мы увидим, что эта практика непосредственно затрагивает более глобальные вопросы.  Один из них относится к области «богословской антропологии», к потребности человека в живых символах и жизнеутверждающей символичной медитации.  Другой — к христологии: к тому, как верующий постигает в самой глубине сердца явленный во Христе Божий дар полноты жизни.  Третий касается интеграции принципов «Богоявления» и «Возвещения» или вернее, воссоединения мистического и пророческого измерений католической веры и появления в Игнатианской традиции миропреобразующего «мистицизма в действии».

Только мистицизм, отдающий должное воображению, может предвидеть конкретные исторические события и воплотить возможные ответы на них. Только он способен в наибольшей полноте стать проводником эсхатологического видения и мессианской роли Христа.

            Все эти размышления и привели меня к выбору названия для статьи — «Христос в воображении сердца».

ВООБРАЖЕНИЕ СЕРДЦА И ЕГО ОСОБЕННОСТИ

Внутренняя способность порождать мысленные образы – «картинки ситуаций» имеет большое значение для современного человека и его понимания себя.  Символы являются жизненным нервом наделенных сознанием существ, необходимым для противостояния непредсказуемости нашей инстинктивной природы и «открытости миру».  Весь наш опыт осмысливается посредством потока слов и образов.  Именно эта способность к символизации позволяет расширить границы человеческой деятельности. 

Если говорить о глубинных пластах психического, то и его можно представить себе в виде потока образов, постоянного созидания, разрушения и реконструкции значимой формы.  Известный психиатр Роберт Лифтон писал: «в человеческой ментальности мы не соприкасаемся с образами восприятия или объектами внешнего мира как таковыми, т.е. напрямую с их истинной природой, но вечно стремясь к обретению формы, воссоздаем в душе каждую встречу с реальностью.  Образ становится неким посредником, связующим звеном между нервной системой и внешней средой».  Другими словами, именно образы, метафоры и сочиняемые «для себя» истории – эти порождения воображения – и формируют наши души. 

                На протяжении большей части семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков то, что называется воображением, вызывало серьезное недоверие у многих авторитетных людей. Автономный, рациональный индивид, беспристрастное наблюдение и моральные нормы – вот основные идеалы эпохи Просвещения.  Однако, благодаря той роли, которое воображение играло в Духовных Упражнениях, многие писатели-иезуиты, а также люди, которым близка игнатианская духовность, высоко ценили его. Тот факт, что св. Игнатий использовал практику, берущую свое начало в визуально-ориентированной католической культуре шестнадцатого века, гарантировало уважительное отношение к игре воображения и образному мышлению в большей части иезуитской традиции.  В зарождающейся эпохе модернизма, где предпочтение отдавалось абстракции, универсальности, определенности и безвременью, интерес к образному мышлению часто шел вразрез с веяниями времени.  

            Однако, если посмотреть на культуру в более широком понимании, то станет очевидно, что за последние два столетия в ней произошли разительные перемены, связанные с восприятием образов, метафор и символов, как изменилось и отношение к сновидениям, повествованиям, поэзии и риторике.  Для поэтов, писателей и художников воображение стало центром в понимании художественного творчества.  У многих философов еще со времен Канта воображение заняло главенствующее место в концепциях человеческой личности.  Психологи и психотерапевты двадцатого века брали воображение за основу в своих теориях психического, опирались на него в попытках понять страдание и исцеление души.  Даже современные историки, врачи и экономисты иногда признают, что и в их дисциплинах не обходится без работы воображения.

            Получается, что мировоззрение, которое стоит за «мысленными картинами» игнатианской традиции, отражает, с одной стороны, расхождение с основной парадигмой модернизма, а с другой – внутреннюю согласованность с важнейшими интеллектуальными и культурными достижениями современности.  Таким образом мы находим в католической традиции те ресурсы, которые открывают возможность положительного восприятия современной или, как ее еще называют, – постмодернистской[3] – культуры.

            Мы видим, что «постоянное стремление к обретению формы» в нашем внутреннем мире иногда стопорится, теряет направление, попадает в ловушку или распадается на части.  Образы, эти порождения воображения сердца, посредством нервной системы отражающие события внешнего мира, иногда как бы застывают на месте и более не служат пониманию того, что сейчас с нами происходит. Бывает, что перед лицом кризиса человек не в состоянии привычным образом найти смысл в жизни. Случается, что суицидальные фантазии приобретают массовый характер, а состояние вражды и ненависти охватывает целые нации.  Воображение – это поле действия как добрых, так и злых духов.  Следовательно, самому воображению человека или целого народа может потребоваться критическое осмысление, лечение, покаяние и возвращении к жизни.  В этом процессе, как бы мы его себе не представляли, немаловажную роль может играть активное воображение.

То, как Игнатий использовал воображение в молитве, показывает, что для него оно значило больше, чем простое подражание или воспроизведение.  При заданной теме молитвы каждый человек представляет себе сцену по-своему, дав полную свободу своей фантазии.  Выполняющий игнатианское созерцание одновременно и создатель действа, и наблюдатель: картина приходит как бы извне и в то же время сопряжена с чем-то глубоко личным, внутренне ему присущим.  Представляемая ситуация воспроизводит евангельскую сцену, однако воображение само дополняет ее деталями, новыми возможностями и неожиданными развязками, которые говорят нечто важное о глубинах сердца этого человека.

Каждый акт воображения заключает в себе элемент игры, свободное движение и стремление к новому, творческое использование имеющихся возможностей.  Если слова и образы воплощаются в сознании слишком категорично, то восприятие будет буквальным, следовать тому, как «принято», а в наиболее остром случае напоминать «невроз», который Сёрен Кьеркегор в своей работе «Болезнь к смерти» называл «избытком необходимости».  В противном случае, когда желания и побуждения так захватывают человека, что он не в силах выразить их в словах и образах, результатом будет болезненная чувствительность, беспочвенные фантазии и своего рода «нарциссизм», который тот же Кьеркегор называл «избытком возможности».

Здоровое воображение должно научиться держаться разумной середины между внешним миром и нервной системой, между фактом и желанием, между уже достигнутым и только начинающимся.  Точно так же здоровая религиозная традиция должна постоянно переосмысливать и заново усваивать полноту значения ключевых практик и символов.  

Можно сказать, что «душа» — это место, где наше Я постоянно и непроизвольно старается построить картину реальности.  Поток внутренних образов организует внимание, формирует действия, отражает состояние наших сердец. Глубинные структуры, где зарождаются эти потоки, проникают в сознание в наших сновидениях, фантазиях, свободных ассоциациях, позволяя нам отчасти соприкоснуться с потаенными уровнями психического. Прислушиваясь к своим сердцам и обращая внимание на истинные чувства, мы можем что-то узнать об этих скрытых склонностях нашего воображения.  Именно оно открывает нам состояние нашей души, и оно же помогает нам настроить сердце на более тонкое восприятие действия в нем Бога.

ИИСУС В ВООБРАЖЕНИИ НАШЕГО СЕРДЦА

Надо сказать, что «мысленные картины» в Духовных Упражнениях – это всегда форма молитвы, в которую человек входит в благоговейном осознании Божьего присутствия и с прошением о конкретных дарах.  Через эти молитвенные созерцания реализуется особая задача воспитания сердца – взращивание эсхатологического и мессианского сознания.  

Оставив в стороне более общие вопросы работы воображения, признаем, что «представление» в игнатианских практиках всегда служило способом поклонения и возможностью соединиться с превосходящей наше бытие священной тайной.  В конечном итоге все упражнения с использованием воображения – это попытки постигнуть истину о нас самих и о Боге.

Предлагаемое в Упражнениях созерцание выстроено вокруг памятования Иисуса Христа в Церкви и Его истории, изложенной в Евангелиях.  В этих повествованиях Бог вторгается в нашу душу – через личную жизнь Иисуса, через Его проповедь Царствия Небесного, служение, смерть и воскресение.  Представляя себе все эти события, мы переводим их из разряда воспоминаний Церкви, относящихся к далекому прошлому, в пространство для личной встречи с живым Иисусом, а значит с Богом.  Подобное созерцание Евангелий дает возможность на более глубинном, личностном уровне воспринять их послание – Божье откровение об искуплении – и ощутить могущество Бога.  В таких молитвах мы пытаемся представить себе, каким был в действительности Иисус, как все происходило, что мы могли бы чувствовать и думать, если бы оказались вовлечены в священнодействие земного пути Иисуса.

Все эти вопросы по-прежнему волнуют умы наших современников.  Книги, посвященные Иисусу «историческому», все так же вызывают широкие и оживленные дискуссии.  Такие книги, хотя среди них встречаются и весьма спорные или идеологически окрашенные труды, могут стать ценным источником для подпитки и коррекции нашего воображения.  Однако с духовной точки зрения они остаются «мертвой буквой», если их содержание не перенесено в поле молитвенного созерцания и церковного, общинного памятования такого Иисуса.  Можно знать много фактов об Иисусе, о Евангелиях, о разных методах изучения Писания, об истории и традициях и при этом совершенно не представлять себе, что же на самом деле происходило в той или иной сцене, что люди открывали для себя в Иисусе Христе, и что эти откровения могут значить для нас сейчас.  В Евангелии от Фомы есть такие слова Иисуса: «Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны, и вы узнаете, что вы – дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности и вы – бедность».  О «детях Божьих» знают все.  Остается только осознать, что мы – эти самые дети, и что Евангелия даже сейчас говорят о нас, а не о ком-то другом.

Мысленно представляя себе Иисуса, мы невольно вводим в воображаемую картину самих себя вместе со всем своим миром, с желаниями и страхами.  Когда мы всем сердцем отдаемся созерцанию, мы можем познать самих себя так, как знал Себя Иисус.  Само учение Церкви о Боговоплощении становится воспитателем нашего воображения.  Отдельная личность, совершенно конкретный человек, Иисус, одновременно есть полное и окончательное Слово живого Бога.  Таким образом, Божья любовь не уводит нас от частного и индивидуального, но всегда возвращает к ним.  Более того, Бог придает нашим мечтам и фантазиям земные и исторически увязанные обличья, учит нас любить реальных людей и обещает целостность, как полноту жизни, даже для наших тел: на земле, как и на небе.

Мы видим, что созерцательная молитва – представление Иисуса не столько головой, сколько сердцем —  оказывается сродни чувственному восприятию мира характерному для постмодернизма.  Это родство проявляется в той роли, которая отводится воображению в процессе познания, а также в том, что молитва задействует человека целиком –  его органы чувств, воображение и эмоциональную сферу, равно как мысли и волю.  Общим является и то, что созерцательная молитва свидетельствует о потребности в особых и живых традициях.  Вместе с постмодернизмом эта практика утверждает, говоря словами Майкла Дауни, «что частное не противоречит общему, что эти понятия диалектически неразделимы».  «Прискорбно, — добавляет он, —  что модернизм превратил их в противников и соперников».

УТВЕРЖДЕНИЕ И ОТРИЦАНИЕ: «ДА» И «НЕТ» ЗЕМНОМУ

В эссе под названием «Медитация: ее дух и техники» известный чилийский психиатр и гештальт-терапевт Клаудио Наранхо выделяет три основных типа медитации: 1) «путь формы» (медитация концентрации), 2) «путь отрицания» и 3) «путь отречения и самовыражения».  С моей точки зрения игнатианское созерцание представляет собой сочетание первого и третьего типов медитации.  Но сейчас нас интересует «путь отрицания».  В любом обсуждении игнатианского созерцания обычно затрагивается тема противоречия между этой практикой и бессловесной, безобразной молитвой, которая связана, например, с именами Евагрия Понтийского, Св. Иоанна Креста или со средневековым трактатом «Облако неведения».  Несмотря на то, что эта традиция «отрицания» — «апофатическая»[4] — насчитывает много столетий, весьма чтима и никогда не прерывалась, многие современные христиане относятся к ней с подозрением и даже воспринимают ее исключительно как «восточную».  Ее приверженцы платят своим оппонентам той же монетой, считая использование образов в молитве несерьезным – все равно, что топтаться у подножия горы, вместо того, чтобы двигаться к вершинам медитации.

На самом деле в истории католического христианства обе традиции представлены достаточно полно.  И сейчас речь не идет о том, чтобы выбирать между ними.  Существующие различия отчасти можно объяснить разницей в темпераменте, культуре или судьбах конкретных людей.  И тот, и другой тип чувственного восприятия присутствует и в других религиях: иудаизме, буддизме, индуизме и исламе.  Нам нужно выйти за пределы своего недоверия и неприязни и найти такие подходы, которые смогли бы вместить обе эти противоположные практики.

В католицизме всегда находилось место молчанию, уединению и отрешенности, пространству для «апофатического», «иконоборческого» или «диалектического» воображения.  И все же мне кажется, что католическое христианство должно всегда в конечном итоге возвращаться назад — к позитивному утверждению своей веры, к словам, к собраниям, к восприятию человека как образа Божьего, к чувственному постижению священного и сакраментального, к вере в Слово, Которое воплощается.  Из всех великих религиозных традиций именно для католицизма наибольшее значение имеют подлинность посредничества, телесность как носитель высших смыслов и символы, которые воплощают то, на что указывают: «подлинное присутствие».

Тем не менее такое «освящение» реальности имеет и свои узкие места.  Путь, который зиждется на явлении Бога этому миру и Его присутствии в нем, можно свести к примитивным представлениям, подменить суевериями и магическим мышлением.  Он может привести к пассивности и бесчувствию перед лицом засасывающей обыденности или масштабной несправедливости.  Невозможно от всей души сказать «да» священной тайне нашего бытия, не произнося временами «нет».  «Нет» – насилию и угнетению, жестокости и равнодушию, лицемерию, алчности и всякому идолопоклонству, а также всем способам узаконивания этих пороков в обществе.  Это «нет» внешним проявлениям греха будет одновременно «нет» и неупорядоченным влечениям и пристрастиям нашего собственного эго.

Мистицизм, который не отчаивается при соприкосновении с земными реалиями, но остается укоренен в вещественной природе мира и осмеливается надеяться на то, что Царство Божие будет «и на земле как на небе», должен каким-то образом вобрать в себя пророческое сознание — ломающее стереотипы, врывающееся в устоявшуюся действительность и способное предложить новое видение и новый путь.  В этом мироощущении должны каким-то образом уживаться фундаментальное принятие этого мира и готовность отрешиться от него, т.е. соединяться мистическая и пророческая харизмы католической веры.  

Игнатианское созерцание представляет собой катафатическую практику.  Она всегда будет привлекать, в первую очередь, тех людей, которые убеждены, что благодаря Боговоплощению молитвенное использование воображения может привести человека к самым вершинам мистического опыта.  Однако в контексте Упражнений образы связаны с нашими желаниями, обстоятельствами и замыслами.  Таким образом то, что Бог желает совершить в этом мире, то, что во всей полноте проявилось и воплотилось в Иисусе Христе, становится призванием и предназначением реальных, живых мужчин и женщин нашего времени.  Связывая воедино жизнь Иисуса и побуждения наших сердец в «мистицизме действия», Упражнения оставляют позади рамки пассивных молитвенных фантазий и «центрированных» молитв и ведут к обретению эсхатологического и мессианского векторов пути Иисуса, к воссоединению мистического и пророческого видения.  Поскольку в наших сердцах мы представляют себе именно Иисуса, то и путь, по которому мы идем, должен быть одновременно путем утверждения и отрицания: проходя его на земле и говоря «да» всему тварному миру, мы одновременно устремлены в небеса, осознавая, что земное – это «не то».

Оригинал статьи: R.J. Egan, “Jesus in the Heart’s Imagination”, in Ignatian Prayer (The Way Supplement, 82 [1995]), pp.62-72.

Перевод с англ.: Анна Меннер

[1] Катафатический (гр. – утверждающий) – в христианской догматике метод доказательства бытия Божия. Суть метода сводится к выявлению и анализу плодов земных творений Бога, результатов его вмешательства в дела сотворенного им мира, в жизнь человека. Катафатический метод лежит в основе катафатической теологии, стремящейся посредством позитивных понятий, представлений и атрибутов, а также с помощью метафорических аналогий доказывать существование Бога.

[2] Дворец памяти (другие названия — чертоги разума, пространственная мнемоника)— мнемонический метод, основанный на мысленно-пространственных ассоциациях.  Он заключается в визуализации — создании в своём воображении пространства, в которое в определенном порядке закладывается информация.

[3] Постмодернистское означает то, что не лежит в русле ортодоксального модернизма, неаксиоматично, отличается большой терпимостью к неясному и противоречивому, вниманием к особенностям контекста.  Для него характерна многослойная метафоричность и особый дух тайны, метафизики.  Постмодернистское мироощущение отражает человеческого стремления к естественности, ясности и простоте, воплощая рефлексивное, охранительное отношение к миру и жизни.

[4] Апофатический [от греч. ἀποφάσκω — отрицать], в узком смысле метод дискурсивного богопознания, при к-ром в описании свойств Бога, как абсолютно трансцендентного творению, исключаются, отрицаются все тварные атрибуты. В широком смысле духовно-аскетическая установка принципиального отказа от использования каких бы то ни было тварных аналогий и образов в «богословии». В сфере аскетики и молитвенной практики апофатизм выступает как призыв к непрестанному восхождению, очищению, «безвидности» ума.