~6 мин чтения
Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине. Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух.
Тогда некто, именем Иосиф, член совета, человек добрый и правдивый, не участвовавший в совете и в деле их; из Аримафеи, города Иудейского, ожидавший также Царствия Божия, пришел к Пилату и просил тела Иисусова; и, сняв его, обвил плащаницею и положил его в гробе, высеченном в скале, где еще никто не был положен.
В первый же день недели, очень рано, неся приготовленные ароматы, пришли они ко гробу, и вместе с ними некоторые другие; но нашли камень отваленным от гроба. И, войдя, не нашли тела Господа Иисуса. Когда же недоумевали они о сем, вдруг предстали перед ними два мужа в одеждах блистающих. И когда они были в страхе и наклонили лица свои к земле, сказали им: что вы ищете живого между мертвыми? Его нет здесь: Он воскрес.
Лк 23, 44-46.50.52-53; 24, 1-6a
Вот евангельская сцена, на которую мы упорно и пристально лишь слегка приоткрываем глаза. Утро Воскресения, женщины идут к гробу с благовониями — образ, который иконография представила нам в виде тысячи живописных полотен: склоненные фигуры, корзинки с миром, лица, скованные скорбью. Мы автоматически предполагаем, что они идут плакать. Это кажется единственно логичным поступком. Но когда они прибывают на место, ангел задает им вопрос, который звучит как мягкий упрек: «Что вы ищете живого между мертвыми?».
Вопрос можно прочитать как тонкую цензуру их горя.
В этом евангельском повествовании нет драматического описания отчаяния. Есть лишь факты: женщины приходят, камень отвален, тела нет. И тогда ангелы — те, кто всегда в Писании приносит неожиданное — предлагают интеллектуальный скачок: живого нельзя искать среди мертвых. Логика безупречна, но она требует мгновенной перестройки внутреннего театра.
Современная культура, особенно если верить психологам и советчикам в интернете, готова дать этим женщинам полное право на плач. Горе нужно пережить, его нужно прожить, нужно пройти все его стадии — отрицание, гнев, торг, депрессию, принятие. Это правда, но это правда для мира мертвых. Евангелие не отрицает эту правду, оно просто говорит: ваш усопший здесь не лежит. Идите туда, где жизнь.
Заметим: плач в евангельском повествовании не запретили силой. Его отменили фактом. Нет тела — нечему предаваться скорби в той форме, в какой ее ожидали. Это похоже на то, как если бы врач вошел в траурный зал и сказал: «Пациент выздоровел и ушел». Плач становится анахронизмом.
Но есть более глубокий слой. За несколько часов до этого Иисус произносит последние слова, вися на кресте: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» (Лк 23, 46). Это не крик отчаяния, это акт передачи. Ученики не видели в этом победы — они видели поражение, катастрофу, конец. Смерть казалась финальным словом. Но Христос говорит слово, которое звучит как полное отпускание: уже не «для чего Ты Меня оставил?», а акт доверия; доверие, переданное в объятия смерти так, как отец кладет спящее дитя в колыбель.
Это жест, который должен был научить всех грядущих верующих тому, что смерть — не конец разговора с Богом, а его новая форма. Смерть оказывается переходом, а не разрывом. И если это так, то плач по умершему обретает странный статус: он может быть человечным, но он перестает быть адекватным реальности.
Воскресение здесь вмешивается не как утешение, а как коррекция восприятия.
Католическая традиция всегда знала об этом парадоксе. В Requiem, в литургии по усопшим, мы поем: «Вечный покой даруй им, Господи», — но за этим следует: «и свет вечный да светит им». Печаль тут не запрещена, но она находится в напряженной гармонии с надеждой. Мы не плачем, как язычники, которые не знают воскресения. Мы плачем, но знаем, что слезы — не финальное слово о мертвых.
В евангельской сцене женщины получают двойное откровение: ваш плач здесь неуместен, потому что ищущие живого не должны искать его среди мертвых. Это не жестокость ангелов, это пространственная логика спасения. Усопший — не в могиле, усопший — в жизни, в воскресении, в измерении, которое мы можем познать только верой.
Великолепие этого запрета — не в жестокости и даже не в парадоксе, а в том, что скорбь здесь не опровергается, а преобразуется внутренне. Плач перестает быть воспроизведением утраты и становится предчувствием встречи. Когда Христос говорит: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой», — Он совершает, казалось бы, главный акт ритуала разлуки. Но тем самым Он открывает путь каждому человеку — уходить не в пустоту, а во встречу с Отцом. Это сдвигает фокус: слезы больше не о потере, а о предвкушении.
В нашем культурном пространстве, где любое горе обязательно должно быть проговорено, пролечено, интегрировано, христианство предлагает экзистенциальную дерзость: не плакать там, где плакать положено. Евангелие не призывает отвергать эмоции, но напоминает, что скорбь — не конечная станция, а платформа пересадки. Именно здесь воскресение вмешивается в архитектуру времени: женщины, пришедшие поскорее погоревать, сталкиваются с новой формой присутствия — отсутствием, наполненным жизнью.
Автор, склонившийся над этим текстом, должен спросить продвинутого читателя: почему мы так упорно привыкли горевать? Почему скорбь кажется более честной, чем радость предчувствия встречи? Может быть, потому что встреча с воскресением требует не плача, а мужества перемены?
Ведь если гроб пуст не потому, что Бог украл тело, а потому, что смерть перестала быть концом, то плач — это не столько проявление чувства, сколько упрямство перед лицом новой реальности. Ангелы не говорят: «Утрите слезы», они говорят: «Почему вы ищете Его здесь?». Вопрос содержит в себе весть: жизнь переместилась. Вы идете не туда.
И в этом смещении внимания — от места погребения к живому присутствию — раскрывается глубинный смысл воскресения: не как торжество над смертью (этого Христос добился на кресте, когда отдал себя в руки Отца), а как вызов нашему восприятию, нашим привычным способам горевания, нашей (не)готовности признать, что жизнь вышла за границы того места, где мы ее ищем. В конце концов, вызов нашим привычным способам жить и выживать.
Может быть, потому зрелый христианин — тот, кто не отказывает себе в слезах, но помнит, что они текут по поводу, который уже преодолен. Может быть, потому нам нужна вера не для того, чтобы не плакать, а для того, чтобы плакать «правильно»: не по утерянному прошлому, а по кажущемуся недостижимым будущему, которое уже начало приходить.
Вопрос ангелов остается актуальным: «Почему ищем живого среди мертвых?». И не пора ли пересмотреть сценарии скорби, которые мы так бережно передаем из поколения в поколение?
Ведь если Его там нет, значит жизнь снова побеждает.
«Что вы ищете живого между мертвыми?». Вопрос остается открытым.
Автор: Михаил Ткалич SJ
Изображение: Аннибале Каррачи, «Святые жены-мироносицы у гроба воскресшего Христа»
