~6 мин чтения
И стоял народ и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого.
И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.
Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.
Лк 23, 35-43
Табличка Пилата
Пилат был неплохим администратором. Во всяком случае, он понимал основы властной коммуникации: надпись должна быть краткой, многоязычной и размещенной на видном месте. «Царь Иудейский» — по-еврейски, по-гречески, по-латыни. Маркетинг распятия. Первосвященники протестовали, требуя редактуры: не «Царь», а «Он говорил, что Царь». Пилат отказал. Что написано пером, не вырубишь и синедрионом.
Префект Иудеи не знал, что создает вечный образ. Он думал, что пишет эпитафию провинциальному смутьяну. А написал богословие.
В этом есть что-то от Борхеса — когда текст создает автора, а не наоборот. Или от Кафки — когда правда раскрывается именно через бюрократическую машину, которая должна была ее подавить. Римская табличка над крестом — это литературный жест чистой воды. Ирония так совершенна, что становится откровением.
***
Наш век весьма ценит аутентичность. Мы верим только тем, кто «настоящий», кто не играет роли, кто говорит «от сердца». Социальные сети приучили нас распознавать фальшь за секунду: искусственная улыбка инфлюенсера, отрепетированная спонтанность политика, корпоративная «душевность» брендов, контент, сгенерированный ИИ.
И вот посреди этого мира одержимости подлинностью — распятый, над которым все смеются. Начальники говорят: «Других спасал, пусть спасет Себя». Логика железная. Врач, вылечи себя. Покажи чудо, и мы поверим.
Но один человек — разбойник, висящий рядом — вдруг понимает то, что не понимают ученые книжники. Он видит подлинность там, где все видят поражение. «Иисус, вспомни обо мне, когда придешь в Царство Твое».
Обратите внимание: не «если придешь», а «когда». Он единственный здесь, кто понял грамматику происходящего. Другие застряли в настоящем времени — в насмешке, в боли, в абсурде повешенного царя. Разбойник живет в будущем совершенном. Он уже там, где все это обретет смысл.
***
Клод Леви-Строс писал о бинарных оппозициях, структурирующих человеческое мышление: сырое и приготовленное, природа и культура, свои и чужие. Христианство предлагает то, что внешне выглядит как радикальная бинарная оппозиция в истории: царство Давида и царство Христа. Но это не противопоставление — это инверсия.
Давид принимает царствование через помазание маслом, Христос — через позорную казнь.
Давида короновали в городе праотцов, Христа — на горе смерти.
Давид получил кедровый дворец, Христос — крест.
Давид собрал двенадцать колен воедино, Христос собрал Двенадцать, которые оставили Его одного.
Это не просто контраст. Это инверсия человеческой логики власти. Фуко говорил о дисциплинарной власти, превращающей тела в послушные автоматы. Фромм — о некрофилии как тяготении к мертвому и контролируемому. Христос предлагает биофильную власть — власть, которая отдает себя до смерти и именно этим побеждает смерть.
Солдаты предлагают Ему уксус — поску, дешевый напиток легионеров, которым завоевали полмира. Прокисшее вино, разбавленное водой. Империя построена на уксусе: на прагматизме, на циничной эффективности, на превращении гниения в ресурс.
А Христос обещает разбойнику рай. Не через десятилетия аскезы, не через искупительные жертвы, не через правильную догматику. Сегодня. Сейчас. Немедленно.
Это экономика благодати, которая переворачивает любую экономику заслуг.
***
Литургический год завершается этим праздником неслучайно. Церковь, гениальный режиссер времени, ставит нас перед распятым Царем в последнее воскресенье перед Адвентом. Мы заканчиваем год на Голгофе и входим в Адвент, в ожидание Парусии и Рождества. Крест и ясли. Первое пришествие в немощи — и грядущее пришествие в силе. Конец как начало, начало как конец.
Элиот писал: «In my end is my beginning». В моем конце — мое начало. Церковь знала это за века до «Четырех квартетов». Она всегда понимала, что христианское время — не линейно и не циклично. Это спираль, где каждый виток проходит через ту же точку, но на другом уровне.
Мы празднуем Христа Царя, чтобы помнить: ждать нужно не того царя, которого мы заслуживаем, а Того, Кто делает нас достойными Себя. И это гораздо ответственнее.
***
Помню, как в детстве меня поразила одна деталь на старой иконе Распятия: глаза Христа были открыты. Обычно их пишут закрытыми — как у мертвого. Но здесь Он смотрел. Прямо на зрителя. И это переворачивало все — быть увиденным Тем, Кого ты пришел оплакивать.
«Вспомни обо мне», — просит разбойник. И получает больше, чем просил: не просто память, а присутствие. «Сегодня будешь со Мною в раю».
Это ведь и есть царство — быть помнимым. Не как статистика, не как функция, не как электорат или целевая аудитория. Быть помнимым по имени. Тем, Кто знает и количество волос на твоей голове, и количество твоих предательств — и выбирает любить.
***
Пилат хотел закончить историю. Написал приговор, повесил табличку, умыл руки. Дело закрыто. История не согласилась.
Табличка читается до сих пор. Тех, кто знает, что там было написано, больше, чем тех, кто помнит имя самого Пилата.
Разбойник хотел только, чтобы его не забыли. Получил вечность.
Империя уксуса пала. Царство креста — стоит.
И каждое воскресенье перед Адвентом Церковь ставит нас перед этой табличкой и спрашивает: ты понял, о чем речь? Ты видишь Царя?
А мы, как первосвященники, требуем редактуру. Не «Царь», а «Он говорил…»
Но что написано — то написано.
Автор: Михаил Ткалич SJ
Изображение: binabina / Getty Images Signature
