Джерард Мэнли Хопкинс

Джерард Мэнли Хопкинс, английский поэт. Принял католичество (крестил его кардинал Ньюмэн) и в 1867 вступил в Общество.

Слава пришла к поэту уже после его смерти, когда его признали классиком английской литературы.

Хопкинс был не только поэтом, но и теоретиком литературы. Его мысли и высказывания о поэзии высоко ценил, например, такой авторитетный лингвист и литературовед, как Роман Осипович Якобсон. В работе “Лнгвистика и поэтика” Якобсон неоднократно обращается и к стихам Хопкинса, и к его теоретическим высказываниям о сущности поэзии. В частности, Якобсон приводит пространную цитату из студенческой работы Хопкинса от 1865 г., где речь идёт о параллелизме как основном принципе поэтической речи (см.: Якобсон Р. О. “Лингвистика и поэтика”. Пер. И. А. Мельчука. // Структурализм: “за” и “против”. Сборник статей. М., “Прогресс”, 1975, сс. 193–230).

Хопкинс умер 08 июня 1889 в Дублине.

 

***

Из книги Игнасио Эчаниса «Страсти и слава. История Общества Иисуса в лицах» (Том IV) :

5. Иезуит и поэт:

Джерард Мэнли Хопкинс (1884–1889)

 

Иезуит, но поэт – это может показаться противоречием. Для Джерарда Мэнли Хопкинса, до кончиков ногтей иезуита и до кончиков ногтей поэта, в этом противоречия не было, но он кожей чувствовал то электричество, которое рождал контакт этих двух полюсов.

 

Самый оригинальный английский поэт

Хопкинс жил и творил при королеве Виктории (1837–1901), которая оставила столь глубокий след в своей эпохе, что эпоха была названа ее именем: все называлось викторианским, даже буфет. Следовательно, и Хопкинс должен был стать викторианским поэтом, однако не стал. Он был слишком самобытен и не приспосабливался к веяниям времени. Дамасо Алонсо, великий испанский поэт, говорит о нем следующее: «На фоне основного русла викторианской поэзии Хопкинс является чудом, ненасытным художником, скрупулезным чудотворцем, создателем яркого и пленительного поэтического мира, чье чувство уходит за пределы слов. Если когда-либо существовала чувствительность, чуткая к красоте, трепет, улавливающий малейшие ее вибрации, и разум, исследующий ее, то все это сочеталось в Хопкинсе».

Нашему поэту присуща печать неподдельности во всем – вот почему он созидателен и оригинален. Он сам разрабатывает форму своих стихов, их ритм, даже лексику, иногда пренебрегает грамматикой. Ни одно правило или условность не могут связать его.

Его поэзию нужно не читать, но слушать: это музыка. Она преисполнена аллитераций, повторов согласных, то мягких, как шепот, то жестких, словно удар хлыста.

Все это делает его «поэтом, способным свести с ума» и «самым оригинальным из английских поэтов».

 

Студент

Чувствительность к красоте передалась ему от родителей и развивалась в процессе воспитания. Его отец увлекался поэзией, а в роду матери любовь к искусству передавалась из поколения в поколение. Его тетя, которая была одновременно музыкантом и художницей-портретисткой, считала его необыкновенно многообещающим учеником и занималась с мальчиком музыкой и рисованием. В пять лет он уже читал и ценил стихи, а в десять завоевал свою первую поэтическую награду.

Это раннее развитие насторожило семью, и тревогу эту отнюдь не смягчала оригинальность, уже тогда очевидная и граничившая с эксцентричностью. Но он обладал и другими качествами, которые с возрастом развивались: утонченностью, сострадательностью, мужеством и непоколебимой верностью.

В 1863 году, когда Хопкинсу было девятнадцать лет, вся его жизнь круто изменилась: он получил стипендию на обучение оксфордском Баллиол-колледже. «Попасть из хайгейтской средней школы в Оксфорд было все равно что заменить хлеб и воду богато накрытым столом» (Ruggles). Из всех колледжей Оксфорда Баллиол был самым интеллектуальным. Джерард страстно погрузился в учебу и выделялся как один из лучших студентов. Его прозвали «звездой Баллиола». Здесь же у него со многими завязалась крепкая и продолжительная дружба. Его ближайшими друзьями были Уильям Аддис, Дигби Долбен и особенно Ричард Бриджес. Первые двое стали позже католиками, как и он сам; последний, так же, как и Хопкинс, поэт, станет хранителем его стихов.

В первые два года обучения в Баллиоле он казался молодым эстетом, не знающим забот, участвующим в общественной жизни Оксфорда, исполненной праздничных завтраков, чаепитий и застолий, и подолгу прогуливался с другом по зеленым окрестным лугам.

 

Проблемы совести

Однако позднее он столкнулся с серьезными проблемами совести. То были годы «Оксфордского движения», которое началось с обновления англиканства и закончилось сомнениями в нем. Один из его представителей, Джон Генри Ньюмен, решился на крайний шаг, перейдя в католическую веру. Хопкинс, страстный искатель истины, дышал этой атмосферой, наблюдал, размышлял и делал выводы. Ранним летом 1865 года они с Аддисом дошли пешком от Хирфорда до бенедиктинского монастыря Белмонт и долго беседовали с каноником Рейнелом, будущим аббатом, который на обоих произвел глубокое впечатление. «Я думаю, – пишет Аддис, – что после этого наша вера в англиканство по-настоящему прошла».

Дневник Джерарда заполнен сотнями строк сомнений, тревоги, страха и надежды. Этот трудный процесс достиг апогея 17 июля 1866 года. В тот день он записал в своем дневнике: «Прошлой ночью я ясно увидел, что не могу больше оставаться в Англиканской церкви, но решил никому ничего не говорить, пока не пройдет три месяца, то есть до конца каникул, а затем не предпринимать никаких шагов до окончания университета».

28 августа он написан Ньюмену, тогда удалившемуся в Бирмингемскую ораторию, с просьбой о встрече: «Я очень хочу стать католиком… Я уже принял решение, но необходимость стать католиком, пришедшая ко мне столь неожиданно, вызвала во мне мучительное смятение относительно того, что я должен делать сейчас».

Ему пришлось подождать, поскольку Ньюмен был за границей. «Я с радостью увижусь с Вами, как Вы предлагаете, если Вы назначите день», – ответил Ньюмен 14 сентября.

 

Входит Ньюмен

В Ньюмене Хопкинс встретил человека, ставшего легендой. Молодой посетитель теперь видел его воочию. Это был высокий пожилой человек, сутулый, худощавый и угловатый, который встретил его кратким и старомодным приветствием и «мягким, нервным, эмоциональным, электрическим» рукопожатием.

Оба обращенных, старый и молодой, некоторое время беседовали. Несколько раз Хопкинс нервно поднимался, чтобы уйти, но Ньюмен быстрым жестом останавливал его. «Доктор Ньюмен был очень добр. Я хочу сказать, в самом лучшем смысле, ибо это не навязчивая доброта, но непринужденная и, так сказать, вольная. И если я могу так выразиться, он был очень благоразумен».

Изложив все свои доводы, Хопкинс в отчаянии заключил: «Я не вижу выхода». Ньюмен, смеясь, ответил: «Я тоже».

Единственный предложенный им выход состоял в том, чтобы мистер Хопкинс вернулся в ораторию через месяц и был «принят» – то было устойчивое выражение, означавшее переход в Католическую Церковь. Это противоречило его намерению «не предпринимать до окончания университета никаких шагов», но он предложение принял. Он известил об этом родителей. «Их ответы ужасны: не могу их даже перечесть». Он также сказал об этом некоторым своим приятелям и преподавателям, что вызывало разные реакции от злости до изумления и бессильного смирения. Его родители умоляли его подождать шесть месяцев до получения ученой степени. Их просьба была невыполнима. Обращенный ждать не может. Дальнейшее пребывание в двусмысленном положении противоречило его совести.

«Хотели бы Вы, чтобы я явился в Бирмингем немедленно, в четверг, пятницу или субботу?» – писал Хопкинс Ньюмену. Он приехал туда в воскресенье, 21 октября 1866 года, что явствует из следующей дневниковой записи Ньюмена: «21 окт. Мистер Хопкинс приехл из Оксфорда и был принят».

Встал вопрос о том, когда Хопкинсу совершать духовные упражнения. «Не думаю, что с этим следует торопиться, – писал Ньюмен в свойственной ему манере. – Ваша первая обязанность хорошо сдать выпускной экзамен. Покажите своим друзьям дома, что переход в католичество не отвлек вас от ваших прямых обязанностей».

Этот совет принес плоды. В июне 1867 года Хопкинс закончил университет с дипломом первой степени по двум специальностям в области litterae humaniores и со званием лучшего в классе по красоте стиля. Его достижения были замечательны сами по себе и просто необычайны, если иметь в виду его взволнованное состояние.

Это лето он провел за границей, а в сентябре отправился в Бирмингем, куда его пригласили преподавать греческий и латинский языки в течение шести месяцев в школе при оратории. Ему не нравилось преподавать в школе, но ничего другого ему не предложили, к тому же он не мог отвергнуть предложение, исходившее от доктора Ньюмена.

Он начал думать о том, какое направление избрать в жизни. Обращение в католицизм не мешало избрать ему любую профессию по собственному вкусу. В прошлом он некоторое время надеялся стать художником. Но он хотел посвятить себя Богу, а это требовало от него полной отдачи, которая для художника невозможна. Искусство поглощает, представлялось ему, а он хотел без остатка отдать себя Богу.

Вступит ли он в Ораторию? Он знал, что Ньюмен только приветствовал бы такой шаг. Бенедиктинцы? Бенедиктинская стабильность и общинная самодостаточность не привлекали его. Ньюмен посоветовал ему совершить духовные упражнения, чтобы определить свое призвание. В течение шести месяцев он, сохраняя дистанцию, наблюдал за молодым преподавателем. В мае 1868 года Хопкинс сообщил ему, что решил стать иезуитом. Ньюмен написал ему сразу: «Ваше известие меня одновременно удивило и обрадовало… Я думаю, это именно то, что Вам нужно».

 

Иезуит

Впервые после обращения он ощущал в себе мир. С этим новым чувством уверенности он собрал все свои стихи и сжег. Никто не просил его совершать такое всесожжение. Его решение уничтожить все самое личное и самое дорогое его сердцу из его творений целиком принадлежало ему самому. «Я понял, – объяснял он своему другу Бриджесу, – что они будут помехой моему положению и моему призванию». И он послал ему свой новый адрес на случай, если тот когда-нибудь отправится в Лондон и захочет навестить его: дом Манреса, Роухемптон, Юго-запад.

 

Роухемптон был тихим пригородом южного Лондона с несколькими домами и многочисленными лугами, где находился иезуитский новициат. Здесь и поселился Хопкинс 7 сентября 1868 года, дабы с величайшим усердием осваивать дух и букву Устава иезуитов. Он был готов на любые жертвы.

8 сентября 1870 года Хопкинс, которому было теперь двадцать шесть лет, принес первые обеты и двадцать четыре часа спустя отправился в Стонихерст, чтобы приступить к учебе. Его дневник ясно свидетельствует о перемене: записей становится больше, они написаны более богатым, блестящим, индивидуальным языком. То рабочие записки художника, служащие предварительными набросками к будущим шедеврам.

Но он по-прежнему не снимал с себя добровольного обязательства не писать стихи, пока об этом не попросят его настоятели. В результате, пока автор дневника заполнял страницу за страницей, поэт молчал.

Так продолжалось до тех пор, пока богословского курса св. Беуно, отец Джонс, не открыл ворота шлюзов и вода не потекла свободным потоком.

Это случилось следующим образом. 7 декабря 1875 года пять сестер-францисканок, изгнанных из Германии, утонули в устье темзы, когда их корабль «Германия» был застигнут вьюгой, разбился о кентский берег и разлетелся на части. Весть об этом достигла богословского курса св. Беуно. Случилось так, что Хопкинс упомянул в разговоре с ректором о том, как сильно задел его этот рассказ, и ректор ответил, что ему бы хотелось, чтобы кто-то написал об этом стихи.

Так родилось «Крушение “Германии”», один из шедевров Хопкинса. «Вся глубина семи лет его монашеской жизни отразилась здесь, в этой оде, родившейся из его молчания» (Linares). Эпизод кораблекрушения переплетается с главным событием его собственной жизни, обращением в католицизм, в страстной и волнующей песни, посвященной вере в Воплощение и примирению существования зла с верой во всемогущего Бога и Божий промысел. Многие считают это произведение поэтическим синтезом игнатианских «Упражнений».

Его последние месяцы на богословском курсе св. Беуно были самыми плодотворными в его творческой жизни. В 1877 году он был рукоположен во священство. Он не забыл сообщить об этом Ньюмену. Почтенный старец не забыл своего прежнего протеже, который каждый год присылал ему строчку-другую, но образ молодого обращенного несколько поблек. Теперь он стоял у своего письменного стола, со сгорбленными плечами и вытянутой вперед шеей; его потускневшие глаза и клювоподобный нос были углублены в сотни памятных записок, писем и дневников, шуршавших в его длинных и тонких пальцах. Он с трудом написал: «Дорогой Отец! Поскольку рука моя довольно слаба, я надеюсь, Вы простите меня, если я оставлю Ваше письмо без ответа». Потом он добавил постскриптум: «Поздравляю Вас с рукоположением во священство».

 

Годы испытаний

Оставшиеся годы жизни Хопкинса были годами испытаний. Первое огорчение постигло его тогда, когда он послал «Крушение “Германии”» в «The Month», иезуитский ежемесячник, для публикации. Первая реакция редактора, отца Генри Колриджа, состояла в том, чтобы принять стихи. Затем, при повторном прочтении, они не пришлись ему по вкусу. Он вернул рукопись.

Этот отказ повлиял на дальнейшее отношение Хопкинса к публикации собственных стихов. Друзья восхищались ими и призывали его писать и публиковать поэзию; иезуиты не разделяли их энтузиазма.

Последовали и другие огорчения. Казалось, что его настоятели просто не знают, что с ним делать. Они словно бы говорили: «Какая польза в Обществе от поэта?» За четыре года (1879–1883) он получил девять заданий, включая третью пробацию (1881–1882) и целый ряд самых разных занятий: управление, преподавание, проповедь.

В начале 1884 года его «катапультировали» в Дублин, сразу на две должности: преподавателя латинского и греческого языков в Университетском колледже (University College) и экзаменатора по тем же дисциплинам в Королевском университете Ирландии. Его предшественником был Ньюмен, который был первым ректором университета с 1854 по 1858 год. В сущности, то была честь, оказанная ему по рекомендации его бывшего преподавателя в Оксфорде, который говорил о нем в самых хвалебных тонах. Но он ощущал инстинктивное отвращение, связанное с чувством собственной неспособности к преподаванию, а его любовь к родине не позволяла ему мириться с антианглийской атмосферой, царившей в Ирландии в эти годы.

Он прибыл сюда в феврале 1884 года, а через несколько дней, 20 числа написал Ньюмену: «Я пишу Вам оттуда, где никогда не ожидал очутиться: из университета католической Ирландии, учрежденного под Вашим руководством, который с тех пор, и уже очень давно, сильно зачах, но теперь, мы надеемся, с Божьей помощью поправит свои дела и обретет былой успех. В событиях, приведших меня сюда, я вижу десницу Божью, но тем не менее чувствовал и чувствую свою непригодность, что поначалу склонило меня отвергнуть сделанное мне предложение а теперь не позволяет моему духу подняться на высоту, соответствующую моему положению и обязанностям. Но, возможно, у Бога самые перспективные дела начинаются со слабости и страха».

Опыт подтвердил его опасения. Поэт был слишком большим идеалистом, чтобы быть хорошим преподавателем. Его эксцентричность, уже заметная, стала общеизвестной и превратилась в предмет насмешливых пересудов. На лекциях манерность его речи и поведения вызывала у учеников злобу и желание досадить. Однако когда ему докучали слишком сильно, он мог и дать отпор. Рассказывали, что однажды наш оригинальный преподаватель, побужденный к действию невнимательностью слушателей, попросил одного из них лечь на пол. Потом, схватив мальчика руками за пятки, он принялся таскать его по всей комнате, чтобы показать, как волокли Гектора. И это был еще не самый экстравагантный из его подвигов.

Его объяло глубокое уныние, и он был на пороге отчаяния. Бывало, что поэтическое вдохновение отказывало ему, а бывало, что приходило к нему даже против его воли. Тогда-то и сочинил он свои «Ужасные сонеты», исполненные пафоса, близкого к ужасу. «Мое состояние сродни сумасшествию», – признавался он.

Стихи последних двух лет его жизни говорят о том, что он преодолел уныние и до некоторой степени вновь обрел спокойствие. Брюшной тиф положил конец его жизни в субботу 8 сентября 1889 года. Приняв святое Напутствие, он смог прошептать: «Я так счастлив, так счастлив».

 

Посмертное признание

Несколько раньше он написал: «Я стыжусь того, как мало достиг, как бессмысленно растратил свое время».

Торжество, которое проходило в Вестминстерском аббатстве 8 декабря 1975 года, через восемьдесят шесть лет после его кончины, доказало, что свое время он растратил вовсе не бессмысленно. В тот день Англия почтила его мемориальной доской в «Уголке поэтов» этого храма.

Когда он умер, с его поэзией были знакомы очень немногие. Знакомство широкой публики с его творчеством происходило постепенно. То была своего рода педагогическая подготовка, дело рук Роберта Бриджеса, друга поэта и хранителя его стихов. Бриджес был яростный противник католичества и иезуитов и вольнодумец, но великий поэт, который был наречен «поэтом-лауреатом», которого просили сочинять стихи по случаю великих придворных и государственных торжеств. Он действовал с величайшей осторожностью. Поэзия Хопкинса была непривычной и трудной; публика не была готова понять ее. Бриджес публиковал ее тщательно отмеренными дозами, подборками для антологий. Только в 1918 году, после десяти лет терпеливого ожидания, он опубликовал свое собрание в маленьком томе.

Книгу удалось продать лишь за десять лет, но все это время люди непрерывно открывали для себя редкостную ценность этой поэзии, такой новой и такой странной. Хопкинс превратился в модного поэта, и все теперь говорили о нем. К 1930 году возник спрос на переиздание; популярное издание вышло в 1937 году; два года спустя в Оксфордскую книгу английской поэзии были включены четыре его работы; это признание стало всенародным и официальным в 1975 году, когда мемориальная доска, включающая его в число лучших английских поэтов, была торжественно открыта в Вестминстерском аббатстве.